Привольная переполненность жизнью, радость от воссоединения противоречий, наслаждение печалью, сознательное наслаждение бессознательным, чувство произвольности, самоотдача поднимающимся из темной сердцевины жизни импульсам, творческая деятельность, которая есть блаженное настоящее, не приносящее себя в жертву далекому будущему, все это черты человеческой игры, упорно сопротивляющиеся с самого начала всякому мыслительному подходу. Выразить игру в понятии разве это не противоречие само по себе, невозможная затея, которая как раз усложняет постановку интересующей нас проблемы? Разрушает ли здесь рефлексия феномен, являющийся чистой непосредственностью жизни? Осмыслить игру разве это не все равно что майку пальцами схватить крыло бабочки? Возможно. В напряженном соотношении игры и мышления парадигматически выражается общее противоречие между непосредственностью жизни и рефлексией, между в себе бытием и понятием, между экзистенцией и сознанием, между мышлением и. Бытием, и именно у того самого существа, которое существует в качестве понимающего бытие существа. Игра есть такой основной экзистенциальный феномен, который, вероятно, более всех остальных отталкивает от себя понятие.
Но разве не относится это в еще большей степени к смерти? Зафиксировать пустоту и неопределенность царства мертвых, помыслить это ничто оказывается для человеческого духа предельной негативностью, поглощающей всякую определимость. Но смерть это именно темная, устрашающая, пугающая сила, неумолимо выводящая человека перед самим собой, устраивающая ему очную ставку со всей его судьбой, пробуждающая размышление и смущающие души вопросы. Из смерти, затрагивающей каждого, рождается философия хотя не только и не исключительно из этого. Страх перед смертью, перед этой team властительницей есть, по существу, начало мудрости. Человек будучи смертным, нуждается в философии. Человеческий труд изначально открыт для понятия, он не отгорожен от него подобно игре. Он направлен на самопрояснение, на рациональную ясность, его эффективность возрастает, когда он постигает себя, методически рефлектирует над собой познание и труд взаимно повышают свой уровень.
Познание и постижение того, что есть, часто понимается как духовная обработка вещей, как ломающий сопротивление натиск, и философию зовут гигантомахией, борьбой гигантов. Наверное, больше нельзя разделять этот триумфальный пафос, осмысленный лишь на почве абсолютной философии тождества. Но едва ли есть повод отрицать близость познания и борьбы или же познания и труда.
Напротив, когда понятийные объяснения характеризуются метафорой игры когда говорят об игре понятия, это воспринимается почти как девальвирующее возражение. Ненависть к произвольному необязательному и несерьезному крепко связана с игривым или наигранным мышлением это некая бессмысленная радость от дистинкций, псевдопроблем, пустых упражнений в остроумии. Мышление считается слишком серьезной вещью, чтобы m1 было допустить его сравнение с игрой. Игра якобы изначально не расположена к мышлению, она избегает понятия, она теряет свою непринужденность, свою нерушимую импульсивность, свою радостную невинность, когда педант и буквоед хотят набросить на нее сеть понятий.
Вплоть до чужих и безразличных нам людей. Чужие, мимо которых проходят образуют столь же элементарную структуру совместного бытия, как и сфера интимности.
Последняя сама по себе вовсе не первичнее окружающей все близкое сферы чужого. Человек, становящийся важным для другого как возлюбленный, как дитя, как друг, всегда находится на людях.
Еще интересные статьи:
Burus